И. А. ИЛОВАЙСКАЯ
ВОСПОМИНАНИЯ

часть 1 / часть 2 / часть 3 << | >> часть 5 (о Солженицыне)

Часть 4 (февраль 2000)

Границу закрыли сразу по окончании войны. Вена, бедная, попала под владычество всех четырех союзников, ее поделили на четыре части, и советские там присутствовали всегда. Туда очень сильно не рекомендовалось показываться.

Я помню, что мужу моему удавалось несколько раз мне звонить по телефону в Зальцбург. В Инсбруке я провела всего несколько дней, ровно столько, сколько мне понадобилось, чтобы получить это разрешение. И после этого уехала в сторону границы, а границу я перешла пешком, потому что поезда через границу не ходили. Австрийский поезд останавливался с этой стороны, а итальянский уходил с той стороны. Это был день Пасхи, я полагаю, католической. Ну, в общем, той Пасхи, которую празднуют на Западе. Я очень четко помню, что я переходила через границу, и звонили все колокола, которые только существовали в этой местности, а это местность очень религиозная, и церквей там огромное количество. Звон колокольный так и лился.

Договорились мы с Эдгардо, очевидно в письмах, что встретимся в доме у русских эмигрантов, которые почему-то оказались в маленьком городке, недалеко от итальянско-австрийской границы, который называется Мипитено. Совсем маленький и гораздо более австрийский по архитектуре и по всему складу. Такая центральная Европа, не итальянский, красивый городок. Я, приехав в Мипитен, пошла по этому адресу, и мне сказали, что они давно уже уехали, никаких следов их нет, никто не знает, где они. Я оказалась перед домом, в котором никого не было, в некотором, должна сказать, смущении. А потом подумала: ну, что же, мне надо искать гостиницу.

В этом городке было две очень типичных австрийско-немецких гостиницы. Одна какой-то «Орел», а другая еще как-то. Я решила, что я буду в этой гостинице, и буду ходить на вокзал к каждому прибывающему с юга поезду, и на одном из этих поездов он приедет. А как иначе он будет знать, где я. Так я ходила два или три раза, ни на одном из этих поездов он не приехал, а затем среди ночи в гостинице, тихой и мирной, очень спокойной, на австрийский послевоенный лад, вдруг раздался большой шум, всякие возгласы. Я услышала, как говорят: да-да, идите, она здесь! Я помню очень ясно, какое было возбуждение, какого обычно в этом месте не бывало, я думаю, никогда. Он приехал просто на паровозе, где-то на каком-то вокзале тот поезд, на котором он ехал, остановился и дальше не шел. Он отыскал водителя локомотива, который за, кажется, две бутылки вина, сказал, ладно, садись, я тебя довезу. И довез его до Мипитена, в результате чего он оказался там среди ночи, тогда, когда, я думала, что он оказаться там не может.

После этого был отъезд в Рим. Наверное, на следующий день. Документов у меня не было никаких, но муж мне сказал, что у меня никто никаких документов спрашивать не будет, чтобы я по этому поводу не волновалась. Вообще, послевоенная Италия была, конечно, в состоянии хаотическом и крайне возбужденном, абсолютного беспорядка. И тем не менее, необыкновенной жизнерадостности. Действительно, что-то начинается, начинается новая жизнь.

уссолини застрелили и потом повесили в Милане — это одна из позорных страниц Италии — вверх ногами. Это были коммунисты, конечно. И его, и его несчастную Кларетту Петачи, женщину, которая пошла добровольно на смерть вместе с ним, потому что она могла убежать. Ей предлагали. Коммунизм тогда был чрезвычайно силен, потому что очень большая часть Сопротивления была в руках коммунистов. Они им командовали. Это абсолютно не означает, хотя они и утверждали тогда, и утверждают сегодня, что только они одни боролись, это чистая ложь, и постепенно это выйдет наружу. Уже теперь об этом начинают говорить. Но они сумели, поскольку они всегда лучше организованы, у них дисциплина, поскольку они, я думаю, получали какую-то поддержку и помощь денежную, они сумели взять под свой контроль. При Муссолини они были запрещены, партий никаких не было. Через Италию прошли и немцы, и потом союзники. Советский Союз туда никогда не добрался, к большому ее счастью, они даже никогда об этом и не подумали, я так понимаю, но их никогда там не было, не было причин, по которым они могли бы об этом заявить. Может быть, они могли бы потребовать, но им бы не дали. Италия была оккупирована англичанами, американцами и французами, которым тоже подарили какую-то часть, чтобы они там тоже присутствовали. Но с немцами воевали там англичане и американцы, поляки в большом числе, знаменитая польская армия Андерса, которая прошла всю Италию. Кроме того, на стороне союзников были такие разные странные люди, как австралийцы, латиноамериканцы, африканцы, кажется, из Марокко.

Итальянского правительства не было. Тут начались сразу очень большие споры, потому что союзником Гитлера она перестала быть в 43 году, когда она вышла из войны, когда Бадольо взял власть в свои руки и когда она фактически поделилась на две части. То есть северная Италия, куда уехал Муссолини, освобожденный немцами, оставалась как бы союзной с Германией, а южная часть хотела быть независимой, суверенной и антинемецкой Италией, но это ей не позволили союзники, которые сказали, что ничего подобного, вы против нес воевали, и теперь вы будете оккупированной страной, а потом посмотрим. Что лежит немалой долей, я думаю, в корне того антиамериканизма, который в Италии существует, и что, несомненно, очень сыграло на руку коммунистам. То есть западные союзники и там наделали глупости, как они делали всегда и всюду. В то время как в маленькой части северной Италии действовал Муссолини, действительно, как правительство, на юге правительства, настоящего итальянского, не было, потому что Бадольо уже в 43 году не дали его сформировать. Тогда уже была высадка союзников и военные действия против немцев. Когда Бадольо объявил, что Италия выходит из союза и порывает отношения с Германией, создается независимое государство, немцы немедленно оккупировали эту часть Италии. То есть северная Италия была, в итальянском смысле, фашистской, теоретически независимой, хотя, конечно, они подчинялись немцам и их слушались, но все-таки существовала видимость фашизма и видимость власти Муссолини, до того как ему пришлось бежать и как его убили. Там как раз и действовали коммунисты чрезвычайно активно, гораздо больше, чем на юге.

А союзники высадились в Сицилии и оттуда стали постепенно продвигаться к северу. Большой вопрос был, будет ли битва за Рим, и будет ли Рим при этом разрушен. Немцы, вообще, собирались его заминировать и взорвать все, что можно взорвать. И тут шли судорожные переговоры, в которых участвовал и сыграл большую роль папский престол. Он спас Рим. В это время был Пий XII. Рим остался нетронутым, за исключением той одной бомбардировки. Бомбардировали его союзники, англо-американцы. Были разрушены небольшие его части. Это был первый случай после по крайней мере века, что Папа вышел из Ватикана. Ведь Папа после того, как государство объявило себя независимым, отобрало папские владения, из Ватикана не выходил. Он был внутри и не показывался. А тут, когда произошла бомбардировка, он выехал из Ватикана и приехал на то место, где происходила бомбардировка. Это помнят все римляне, это великое событие римской истории. Он вышел на улицу. Это был, наверное, 43 год. Есть знаменитые фотографии, где он стоит распростерши объятия и как бы стараясь прижать всех к своему сердцу. Производит большое впечатление. Все этим и ограничилось, в то время как всю остальную Италию бомбили еще как.

Эти военные действия шли по всей Италии наверх, наверх, наверх. Тем временем Германия разрушалась, и когда она рухнула, естественно, рухнул и фашистский режим. Произошел арест всех вельмож, закрытие всех существующих учреждений, убийство Муссолини и т.д. Это было фактически за год до того, как я приехала в Италию. Я въехала, когда там был оккупационный режим, но все-таки это был 46 год, и события пошли очень быстро, потому что, во-первых, шли переговоры между союзниками и итальянскими представителями, среди которых главным был в то время Альчидо Де Гаспери, чтобы создать независимое итальянское правительство.

Кроме того, шли переговоры о том, чтобы прошел референдум и чтобы было решено, чем Италия будет дальше. Останется ли она монархией или превратится в республику. Поскольку короля, который еще присутствовал со всей семьей, обвинили в том, что они уступили Муссолини, подчинились его воле и, следовательно, несут ответственность за то, что было. Этот референдум произошел летом 46 года, я помню страстные споры на эту тему даже между членами своей собственной будущей семьи. Каждый придерживался своего мнения. Помню референдум и помню ликование, когда победила республиканская сторона и Италия стала республикой. С этого момента она стала страной независимой. Англо-американские войска оставались, но как войска союзные, а не оккупационные. Они там есть и поныне, естественно, но сейчас это НАТО.

Из тех итальянцев, которые попали в советский плен, не вернулся, по-моему, почти никто. Большинство, конечно, погибло. Муссолини в своем безумии решил, что он должен участвовать как во всех гитлеровских войнах, так и присутствовать на российском фронте. Поэтому послал туда несчастных, необутых, неодетых, неподготовленных ни к какой российской зиме, вообще не имевших представления о том, что существует такой климат. Они были действительно жертвами. Но, вы знаете, что произошло.

Я знаю историю одной женщины, с которой долгое время как-то встречалась и пыталась ей помочь. Она вышла замуж, и ее мужа буквально через неделю после венчания (она была с юга Италии откуда-то) отправили на фронт. Я вам рассказываю про 60-е годы, а на фронт отправили в 40-м, значит, прошло 25-30 лет. Она была совершенно убеждена, что ее муж жив и что она его может найти. Но я должна сказать, что безразличие итальянских властей к судьбе этих людей и нежелание кого бы то ни было искать и, вообще, связываться с советским правительством, чтобы искать этих людей, — это надо было видеть, чтобы в это поверить. Все другие нации гораздо больше волновались и беспокоились. Это итальянский характер, может быть, убеждение, что все равно из этого ничего не выйдет. Потом выяснилось, что те, кто не погиб, нашли себе пристанище какое-то в России. Очень многие из них женились на русских. Выехать они не могли и как-то прижились. И эта женщина, с которой я общалась, потому что переводила бесконечные письма и много чего, продолжала до конца верить, что ее муж жив. И в конце концов оказалось, что он жив действительно, что у него семья. Она с этим смирилась, и после этого возник грандиозный бюрократический вопрос, который достоин Кафки. А именно: имеет она право на пенсию или нет. Муж как будто жив, значит, не имеет, а с другой стороны, он из России никогда не вернется, а ей на что жить. По-человечески, как будто имеет. И тут началась борьба с итальянским правительством за то, чтобы добиться для нее какого-то пособия. Пенсии платили всем, кто воевал.

На самом деле, всерьез денацификации, дефашизации не было. Официально это было. Но на деле те, кто занимал высокие посты и имел высокие чины, кто был действительно известен, они никогда не получили доступа ни к каким должностям. Чтобы были какие-то судебные процессы, я не помню. Убить — убили массу народа, без суда, это были очень жестокие казня военного времени. Итальянцы очень мирный народ, но когда они становятся жестокими, они становятся очень жестокими. Политической чистки я совершенно не помню. Очень скоро была установлена Республика и королевскую семью изгнали. Причем, изгнали довольно безжалостно: никому их них до сих пор не дают вернуться на итальянскую территорию. Казалось бы, ну, подумаешь, кого интересует это. Они живут в разных местах Европы, европейские страны приняли их совершенно спокойно. То, что не пустили никогда ни Виктора-Эммануэля, ни его сына, наследника престола, ни других детей, это еще можно понять, но всяких племянниц, племянников… У кого была фамилия Савойя, тому доступ на территорию Италии был запрещен. До такой степени, что когда скончался Умберто, то его хотели похоронить в Италии. Это была его просьба, желание и просьба. Его не позволили похоронить. Виктор-Эммануэль ничего плохого не сделал, а уж этот несчастный Умберто, который королем был меньше года, до установления Республики, тем паче. И он не был действующим королем, ему ничего не позволяли делать, потому что ожидалось решение, что будет дальше.

Февраль 2000

По сравнению с первой поездкой, это была другая страна. Мы, конечно, ехали прямо в Рим, никаких туристических осмотров не было. Вся страна была как огромный восточный рынок, в котором разобраться очень трудно, но в котором все время что-то происходит, то хорошее, то плохое. Во всяком случае, очень интересное, и все чем-то заняты, спешат, все стараются что-то не пропустить, что-то сделать. Оживление и послевоенное, и прирожденное, потому что характер итальянцев такой. И потом невероятное смешение народов. По всей Италии ездили взад и вперед огромные автобусы, очень удобные. Все передвигались на них, потому что частных машин было еще мало, железные дороги еще работали плохо, так что это был момент расцвета для фирм, которые обладали этими автобусами, и на этом они сделали, я думаю, хорошее состояние. Приехали мы в Рим, он был частью того огромного, обезумевшего рынка. Среди его красоты и его величия жизнь шла ровно таким же образом.

Мы поселились на квартире у Эдгардо. Он тогда решил твердо, что в Министерство иностранных дел он не вернется. Когда из Югославии он вернулся в Рим, где еще в то время был Муссолини и его правительство, он немедленно подал в отставку и вышел из Министерства иностранных дел. Оно, как и все итальянские министерства, очень скоро переехало на север и обосновалось в Венеции. Эдгардо стал искать какую-то работу, и с 43 по 47 год, когда мы уехали в Чехословакию, он преподавал в римском лицее историю философии. Это высшая часть средней школы.

Я потом в жизни несколько раз встречала его бывших учеников. Самая трогательная встреча была для меня, когда он уже тяжело болел, в 70-е годы, я покупала для него лекарство в аптеке. И аптекарь, увидев фамилию на рецепте, сказал: вас зовут Джорджо-Альберти? Я сказала: да. А у вас никто в вашей семьи не преподавал в лицее? Я сказала: мой муж. Он сказал: я был его учеником, и начал мне рассказывать, как он его любил, какой он был замечательный человек и так далее. Это было довольно неожиданно и очень трогательно.

Так вот, он преподавал, Италия была похожа на восточный безумный рынок, но одновременно было много попыток создать газеты, журналы, начиналась всякая интеллектуальная жизнь, создавались издательства, какие-то политические кружки, группы, движения, начиналась политическая жизнь. Он во всем этом очень активно участвовал и на самом деле очень хотел остаться в Италии. Чтобы участвовать в этом процессе восстановления или возрождении Италии. Он был настроен очень сильно против фашизма. Из-за этого и уехал из Италии в Югославию. Он придавал большое значение своему аристократическому роду, но не из снобизма, не из внешних соображений. Так что отношение к Муссолини связано не с этим. Это действительно был род, в котором много очень выдающихся людей, с точки зрения интеллектуальной работы, творческой работы, было два святых.

Генеалогическое древо существует, есть герб и все остальное. Они были землевладельцами, род прослеживается гораздо глубже эпохи Возрождения, они участвовали в Крестовых походах. Святой Беато Джакомо был священником, который причислен к лику блаженных, фамилия его как раз Альберти. Тут и произошло соединение между двумя фамилиями. Потому что у него не было потомства, род Альберти с ним кончался, и Джорджи и Альберти соединились воедино.

Семья матери моего мужа была больше из Тосканы, чем из Умбрии, отец же его был полностью из Умбрии. Они жили на довольно большом расстоянии друг от друга, и отец моего мужа пешком ходил, взбирался на гору, где жила его будущая жена-красавица. Абсолютная красавица, причем блондинка, с длинными белокурыми волосами, с синими глазами. Гораздо позже она психически заболела очень тяжело. Муж любил ее безумно. К тому времени они, как аристократы всего мира, свое состояние полностью потеряли.

Земли были постепенно потеряны, потому что они ничего не давали, их продавали, они переходили к тем, кто их напрямую обрабатывал. У них осталось имущество в городке, откуда они родом, и где сейчас все похоронены; где этот палаццо, который был превращен в жилой дом и разделен на квартиры, и где мой пасынок, старший сын, купил одну из квартир, поэтому там есть родовой кусочек. Это действительно была очень большая любовь, которая, по-моему, обеими семьями не очень приветствовалась. Семьей моего мужа, по-моему, если я правильно помню, потому что они считали ее менее знатной; а ее семьей, потому что они считали, что за жених такой, у которого денег-то особенно и нету, и жить им придется на то, что он будет зарабатывать, а он занимается какой-то непонятной наукой. А занимался он агрономией и был профессором агрономии во Флорентийском университете. Из-за этого они и переехали во Флоренцию.

Мой муж родился в 1907, он был старший из трех детей, так что они женились в начале века. На переломе веков это все разрушалось. Тем не менее, они женились, у них родилось трое детей: мой муж и две его сестры. Младшая сестра, которая недавно скончалась, была известная актриса, Эльса ди Джорджо, которая начала с кино времен Муссолини. Вся семья смотрела на это очень отрицательно, каждый по разным причинам. Мать уже к тому времени была больна. Отец был в ужасе, потому что считал, что это недостойно, вообще говоря, что его дочь — актриса. Мой муж тоже был не в восторге, но потому что ему не нравилось кино времен Муссолини. А она была очень хороша собой, пользовалась огромным успехом из-за своей красоты, из-за того, что она была блондинка, с такой экзотической для Италии фигурой. Но итальянское кино времен фашизма — это, действительно, полное, абсолютное ничтожество. И она очень скоро ушла из кино в театр. В театре она стала работать гораздо более серьезно. И вот это мой муж одобрял, но к тому времени отца уже не было в живых.

Мать заболела психически, очень серьезно. В те времена абсолютно не умели лечить эти болезни, да и сегодня, может, не умеют. Она кончила свою жизнь в больнице для умалишенных. Я ее там видела. Она умерла в 62 или 63 году, уже очень пожилым человеком, абсолютно не признававшим реальность. То есть для нее жизнь застыла где-то, когда ее дети были маленькими детьми.. Я думаю, что муж для нее был все еще жив, непонятно где. В общем, она реальность исключила из своего мира. Для семьи это была трагедия. Муж лечил ее всеми возможными и невозможными способами, как только можно было в те времена, и буквально разорился на это — до основания, до такой степени, что какие-то вещи продавались на аукционе.

Моему мужу, когда его мать заболела, было лет 15-16. Во всяком случае, он успел кончить и среднее, и высшее образование, успел кончить Флорентийский университет и уехал в Берлин для усовершенствования. Он кончил философский факультет. У итальянцев история и философия идут вместе. Его дипломатическая карьера — чистая случайность. Дело в том, что когда он кончил университет и когда должна была начаться какая-то рабочая жизнь, для него уже была возможность поступить немедленно в университет работать, потому что он был блестящий студент, очень известен, как человек способный, умный и так далее. Но отец разорился, средств не было никаких. И тогда были введены законы, по которым человек, который поступал на работу в университет, должен был приносить присягу верности фашизму. Он от этого наотрез отказался. И вот парадоксы итальянской жизни: при поступлении в дипломатический корпус и в Министерство иностранных дел никакой присяги ни от кого не требовалось. Кто будет трогать Министерство иностранных дел, свяжись с ними — они тебе такое устроят! У него был родственник или друг его отца, тоже родом из этого городка, который занимал довольно высокий пост в Министерстве иностранных дел и который сказал: давай, я тебя отправлю за границу, и там тебя оставят в покое. Для этого требовался какой-то конкурс, и он уехал за границу. И все. И вступил на этот путь.

Первое место в его так называемой дипломатической карьере было в Румынии, теперь это, если не ошибаюсь, Молдавия — в Черновцах. Румыния была очень дружна с Италией. Для спасения от фашизма он стал дипломатом. Он там женился на женщине, которая была из румынской семьи итальянского происхождения. Ее какие-то деды или прадеды эмигрировали из Италии в Румынию. Она была итало-говорящая. Он сам говорил по-румынски. В Черновцах родился мой пасынок, который купил эту самую квартиру. Начал он работать, как всегда было в таких случаях в консульстве. Не чиновничья работа, а чисто исполнительная. Он был помощником консула.

Через некоторое время его позвали в Италию в Министерство, для какого-то стажа, и после этого назначили в Югославию. Но к тому времени он практически уже разошелся со своей женой. Это был брак довольно нелепый. Просто в то время он был, я думаю, челвеком очень одиноким и очень несчастным. Абсолютно развалившаяся семья. Его отец умер в 36 году, а его сын, Джанни, родился в 37. Так что совпадает трагедия семьи с матерью, которая в больнице, с сестрой, которая начинает карьеру в кино, ко всеобщему ужасу семьи; другая сестра, которая более или менее нормально выходит замуж. Она была единственной, у кого более или менее (тоже более или менее) нормально сложилась судьба. Она была чудный человек, совершенно удивительный. И он в этом полном одиночестве женится на этой женщине, которая была хромая, по всей вероятности у нее был полиомиелит. А в те времена это лечить не умели, ничего с этим сделать не могли, и она осталась хромой на всю жизнь. Я видела письма, которые они писали друг другу: твоя и моя боль женятся, объединяются, потому что судьба была так жестока, что мы должны вместе бороться и так далее. Это, конечно, не фантазия, но абстракция абсолютная.

Кроме того, у него была до этого очень серьезная, очень большая и очень несчастная любовь. Она кончилась абсолютно трагически, потому что там ее родители восстали против того, чтобы она вышла за него замуж, железным образом, и она их воле подчинилась, она не вышла замуж вообще никогда. Я думаю, что ее уже нет на свете. В поздней части жизни нашей мы с ней очень сильно подружились, были, действительно, очень близки. Поэтому я очень много знаю. Больше от нее, чем от него. Для него все это было, я думаю, трагедией настоящей. Я думаю, что он ее любил по-настоящему, очень сильно, очень сильно. И она его так же. Но недостаточно для того, чтобы воспротивиться воле родителей, хотя времена были, конечно, не такие, когда это можно было. Поэтому у него еще за спиной было и это, плюс все остальное.

Начнем с того, что к моему появлению мать была жива, но была больна. Отца не было в живых. Были дяди, тетки, кузены, кузины – они меня все приняли очень хорошо. Я не помню ни одного случая, чтобы кто-то на меня плохо реагировал. Я была для них романтическим экземпляром российского не знаю чего… Мое происхождение, безусловно, имело значение. А вообще-то они все были очень хорошими людьми. Его женитьба на мне не имела никакого отношения к тому, что вообще происходило в послевоенной Италии (Неаполь). Во-первых, обо мне было известно. Вернувшись в Италию из Югославии, он рассказал всем своим родственникам, что нашел человека, с которым он хочет соединить свою жизнь, и что рано или поздно это осуществиться. Хотя это казалось совершенным безумием, я думаю, абсолютно всем. Но он был в этом убежден, и в конце концов оказался прав. Я не была человеком, который свалился неизвестно откуда и неизвестно как. Я была человек, которого он ждал, которого он ждал все-таки три года с лишним и который, наконец, появился. Возможность переписки отсутствовала полностью, мы потеряли друг друга и нашли, как я уже рассказывала (эпизод с итальянским офицером и так далее). Я не была для них чужой.

Но вообще все это было очень странно. Мы ехали на автобусе, и он надо мной страшно издевался, потому что я все время вставала и смотрела вперед, старалась увидеть Рим. И он мне в конце концов сказал: да успокойся ты, Рим никуда не уйдет. Ну, и мы действительно приехали. Сначала были мысли о том, что он будет делать то, другое, третье, что мы будем делать вместе, как мы замечательно вольемся в эту новую итальянскую жизнь. Надо добавить, что у него было очень трудное личное положение, потому что в Италии развода еще не существовало, следовательно, ему развестись со своей женой было невозможно, по итальянским законам. Его румынская жена в свое время уехала на север Италии, потому что была очень убежденной фашисткой, скажем так, чтобы упростить. Она взяла маленького Джанни, а потом вернулась, когда все кончилось.

Но поскольку итальянцы есть итальянцы, был хитрый адвокат, который придумал способ, как можно развестись не разводясь. То есть не вступая в конфликт с итальянскими законами. Он сообразил, что если развестись в республике Сан-Марино (которая, как вы знаете, сильно меньше города Новгорода, но тем не менее самостоятельная), что было возможно итальянским гражданам, то затем можно добиться его признания в Италии. Это было очень сложно и трудно, потому что она требовала для себя много, и, в общем, он ей все отдал, включая квартиру, в которой мы жили, включая мебель, все на свете. И положение было действительно очень сложным и трудным. Надо было начинать, как начинают обыкновенно в 20 лет, а ему все-таки было не 20. Мне-то было немного больше, но я еще не очень умела в этой итальянской жизни защищаться. Кроме того, вообще все это было ужасно, потому что все эти истории невыносимы. Кроме того, мне было ужасно больно за него, мне было за него обидно и тяжело. Потом я знала о существовании этого ребенка, которого я никогда не видела, но о котором я знала, я знала, что он его любит, ему еще не было 10 лет.

И я помню, как будто это было вчера, тот вечер, когда ему позвонили по телефону. Мы сидели и ужинали вдвоем. Ему позвонили из Министерства иностранных дел и сказали, что давай, возвращайся обратно. Он сказал: нет, ни за что. После этого звонки шли утром, днем, вечером, во все часы дня и ночи. Ему предложили Чехословакию. Должность советника по культуре, которая, конечно, должна была его прельстить, то есть ему предложили ровно то, что могло его по-настоящему заинтересовать. Кроме того, ему сказали, что у нас практически порваны отношения с Чехословакией, а Чехословакия возвращается в цивилизованный мир (тогда еще в это верили, до 48 года), ты как раз тот человек, который — и т.д., и т.д., и т.д. Ну, и я думаю, что, с одной стороны, была необходимость как-то строить жизнь, а с другой стороны, мысль о сыне, я полагаю, желание уйти подальше от всей этой ужасной борьбы, в которой спор шел о каждом стуле и о каждой ложке. И в конце концов он сказал: хорошо. Был конец 46 года. Замужества еще не было, потому что не было развода. Прошло меньше года с моего приезда.

Потом был этот развод. От него потребовали, чтобы он ехал в Чехословакию, потому что там надо было что-то открывать, возрождать посольство. Я осталась в Риме, потому что у меня не было никаких документов и мы не были женаты официально. Квартиру его жена забрала, и я, когда Эдгардо уехал, жила в это время у Эльсы, младшей сестры. У нее была огромная квартира. С ней отношения всегда были очень трудные. Она человек была очень властный, у нее тогда начиналась ее любовная история, которая с ее стороны, я думаю, не была любовью, а с его стороны очень большой любовью. С совершенно удивительным человеком, за которого она потом вышла замуж и который действительно был настоящим участником Сопротивления и, кроме того, чрезвычайно одаренным и знающим искусствоведом. Он был родом из богатой семьи, которая, я думаю, была менее знатной, чем богатой. Но семья была чрезвычайно богатая, у них была совершенно потрясающая коллекция картин, кроме того, они занимались торговлей. У них не было галереи, но это шло на очень высоком уровне. Был влюблен он в нее безумно, а она просто понимала, что это хорошая партия. Она была старше меня на десять лет.

Мне было очень трудно жить у нее по целому ряду причин. И вот тут произошел эпизод, который, мне кажется, входит в ткань того, о чем я хочу сказать. Я решила, что я должна от нее уйти до тех пор, пока мы поженимся и я уеду к своему мужу. Я стала искать, но это было очень трудно, потому что денег у меня было очень мало. Я записалась в Римский университет, и продолжила свое образование, которое было всю жизнь кусочками. Но не работала, давала уроки русского языка, но это давало очень маленький заработок. Я нашла себе место, которое мне очень понравилось, это было как раз рядом с тем местом, где жила одна из моих учениц. Это был женский монастырь, и они сдавали комнаты благовоспитанным и приличным молодым девицам. Моя ученица и, главным образом, ее мама, которая очень волновалась о моей судьбе, меня им порекомендовали. Они согласились, но спросили: она какой конфессии? На что они меня спросили, они не очень сами понимали; я сказала, что я православная. Они сказали: да, но вот если она перейдет в католичество… Это Рим 46 года, до Второго Ватиканского собора. Я знаю, как изменилось все. Я не была парией, но вот: пожалуйста, мы примем вас и сейчас, но только вы скажите, что вы когда-то, в какой-то момент. Я сказала, что я такого обещания давать не намерена, и поэтому Господь с ними. Но я помню, что я была очень обижена и сочла это крайне глупым и крайне оскорбительным. Осталась у Эльсы, прошло некоторое время, наконец, пришли бумаги о разводе, следовательно, стал возможным этот брак. Мы не могли жениться в церкви, потому что его первый брак был религиозный. Поскольку развод он получил гражданский, а церковного развода он не получил бы никогда, потому что для этого нужно согласие обоих, а она бы никогда в жизни не дала согласия. Это было немыслимо.

Брак должен был быть гражданским, он был в это время признан государством. Это происходило в римской мэрии. Есть правило такое, не знаю, существует ли оно в других странах, наверное, да, что должно быть где-то объявлено, что такого-то числа состоится бракосочетание. Если кто-то имеет какие-то возражения, то имеет время до такого-то числа. И мой муж, который находился в это время в Чехословакии, очень сильно боялся того, что придет его первая жена и устроит публичный скандал, если узнает. Я думаю, что она могла это сделать. Поэтому он спросил меня, очень ли я обижусь, если этот брак будет то, что по-итальянски называлось per procuro. То есть вместо него присутствует кто-то другой, кто имеет от него полномочия от его имени, изображая как бы собою его, будет подписывать за него. То есть доверенное лицо, у него была доверенность, это все было заранее оформлено, все делалось очень серьезно. И не я этим занималась. Это был тот самый адвокат, который занимался всем разводом, знал эту историю наизусть. На фотографиях этой церемонии рядом со мной стоит какой-то никому непонятный человек. Это вообще делалось в тех случаях, когда по той или иной причине один из двух не мог приехать. Скажем, болен, очень далеко, нет денег на проезд, мало ли что. Это было законно и нормально, ничего странного не было, но немножко грустно. Он был в Праге, я была в Риме, присутствовали обе его сестры со своими мужьями, друзья.

Я вспоминаю другой эпизод. Дело в том, что мой муж очень желал церковного брака. Казалось бы, должно было быть наоборот, то есть я должна была страстно желать, но мне было, честно сказать, совершенно все равно. А он очень хотел. И через некоторое время, когда мы оказались в Чехословакии, мы обнаружили (в Карловых Варах?) церковь православную, но московской патриархии. И мой муж сказал: ну так замечательно, они же, вообще говоря, признают развод, русская православная церковь позволяет второй брак. И вообще, какое им дело, что в Италии к этому относятся так. Давай пойдем к нему и попросим, чтобы он нас обвенчал. Он хотел венчания, чтобы это было церковью благословлено, ему было все равно какой, главное, чтобы было церковное, христианское венчание. Мы пошли к этому батюшке, которого я не забуду никогда, потому что это была фигура, достойная Лескова и всех вместе. Он был абсолютно трезвый и очень хитрый. Он немедленно понял, в чем дело: они хотят обойти католическую церковь. Но вместо того, чтобы этому обрадоваться, на что рассчитывал мой муж… Он думал, что батюшка подумает: какая прелесть, вообще, как замечательно. А он был в полном ужасе, сказал: да нет, это совершенно невозможно, как же быть, вы же итальянские граждане, я не могу, это будет противозаконно. Он нас отослал несолоно хлебавших, никакого православного брака не произошло. Мой муж был очень сильно разочарован и сказал: зачем же они говорит тогда, что они сами по себе, независимы от Рима и т.д.

В конце концов, мы с ним венчались, когда уже умерла его жена, в Риме, у нас дома, но он был уже очень тяжело болен, незадолго до его смерти.

После нашего бракосочетания, он идет в итальянское посольство и говорит: я женился, — представляет им документы, которые ему были немедленно посланы, и говорит, что ему нужен для меня паспорт. И ему выдают паспорт. И вот тут произошла еще история, а именно добавление мне шести лет жизни. Потому что он стеснялся, что я слишком молодая. Как это выглядит, когда мужчина 39 лет женится на 22-летней. Вообще говоря, это была полная ерунда. Но он счел, что это не годится. И поскольку мне паспорт делали по его словам, потому что у меня не было паспорта, а другие документы он никому не показал, он сказал, что я родилась не в 24, а в 18 году. Я согласилась немедленно, когда он мне сказал, он это не сделал за моей спиной. Я сказала, ради Бога. Потом, когда нам сделали дипломатические нормальные паспорта, я это исправила. Тут я уже считала, что это несколько осложняет мне жизнь, оно и правда ее осложняло. Потому что целый ряд документов не совпадают один с другим. Как будто та же самая, а родилась на шесть лет то ли раньше, то ли позже.

Из Чехословакии мы уехали весной 52 года, муж на три недели раньше, чем я. А приехала я зимой 47 года, в самом начале года.

В то время это была более чем нормальная западная страна, вполне благополучная, с обилием всего абсолютно. Немцы ее считали своей кладовкой, поэтому она была полна всяких продуктов, предметов, всего на свете. Туда мы ехали на поезде, проезжали совершенно разоренную, нищую, голодную Австрию, а потом ехали по Чехословакии, абсолютно благополучной, спокойной. Ее никогда не бомбили. Мы жили в прекрасном, красивейшем, замечательном городе. Это что-то очень особое. Единственная была трудность в том, что было очень трудно найти квартиру. В конце концов мы ее нашли. Место работы было очень красивое, потому что итальянское посольство было в старой части Праги, на улице, которая называлась Итальянская. Все сотрудники посольства были очень симпатичными людьми, их было немного. Это были в жизни моего мужа и моей, с этой точки зрения, самые счастливые годы.

Все ощущали, что есть какая-то угроза в воздухе, поэтому была сплоченность, не только между сотрудниками в рамках итальянского посольства. Весь западный дипломатический корпус очень активно общался между собой, по-настоящему по-дружески. Там была дружба, там была близость, там было чувство, что мы все вместе — представители чего-то, что надо отстаивать и что надо защищать. Надо спасти эту страну, чтобы она не потеряла то, к чему она прикасается и не прикасается. Потому что одновременно все-таки присутствие советское ощущалось очень сильно, и то, что печатали газеты, и то, что узнавали о том, что советский посол или какой-то советский министр приехал и вызвал к себе…Тогда президентом был Бенеш, министром иностранных дел был Масарик, сын покойного создателя Чехословакии. Страна была действительно многопартийная, они и продолжили существовать, но дальше это была чистая фикция. Я думаю, что Бенеш был человеком наивным, как часто бывают чехи. Я думаю, что и включая Гавела. Они — идеалисты, хотя я очень глупо использовала это слово. Я хотела сказать, что они действительно очень верят в добро, и им очень трудно поверить, что тот, с кем они имеют дело, не понимают этой их веры, этого поиска добра, и не способен на него откликнуться. Поэтому они действительно думали, что и советское правительство, или руководство (правительством мне не хотелось бы его называть, потому что оно правительством никогда не было, в настоящем смысле слова) они смогут убедить, что Чехословакия может быть чем-то промежуточным между Советским Союзом и западным миром, что будет, в конце концов, полезно и Советскому Союзу. Это некоторое время Советским Союзом принималось, но разрыв произошел в тот момент, когда чехословацкое правительство объявило, что оно присоединяется к плану Маршалла. Американцы в это время объявили план Маршалла, открыли к нему доступ всем, кто хочет. Чехословакии это было очень нужно, потому что она крепко ухватилась бы за Запад. Но по-прежнему продолжая говорить своим советским собеседникам, что мы — между, мы вам вовеки благодарны, что вы для нас сделали. Ничего они не сделали, но тем не менее это говорилось.

Западные войска, которые уже занимали Чехословакию, остановили и сказали ждать, потому что Чехословакию должен занять Советский Союз. Союзники договорились, что это будет зона влияния Советского Союза. Войска же шли вперед, они уже там были, уже были на месте. Но им сказали: остановитесь. Я слышала рассказы очевидцев, которые рассказывали об этом, я не преувеличиваю, с рыданиями. Они говорили: ну что вы на Западе думаете?! Ну как же вы можете?! Ну, вот так, смогли. Так что эта угроза все время висела в воздухе и так материализовалась в истории с планом Маршалла. Я помню прекрасно, на первых страницах газет огромными буквами: Чехословакия входит в план Маршалла. Мой муж посмотрел на это и сказал: все, завтра будет оккупация. Оккупации не было, но очень быстро был организован народный бунт. Людей сгоняли на площади, им велено было кричать: мы не хотим американцев, мы не хотим Запад, мы хотим с Советским Союзом, долой нынешнее правительство, мы хотим правительство коммунистическое. Так произошел переворот в начале 48 года.

Было образовано новое правительство, в которое по-прежнему входили все партии, четыре, если не очень ошибаюсь. Бенеш оставался президентом, несчастный, я думаю, что он умер вообще от разрыва сердца. Масарика, я думаю, попросту убили, хотя теория официальная была, что он покончил с собой. Он мог и покончить с собой. Фиктивное правительство, в котором присутствуют все те же партии, с теми же названиями, какие у них были раньше, но только Готвальд играет первую роль. Я думаю, он стал премьер-министром, но не сразу. Чехословакия стала меняться на глазах. Советские войска явно не присутствовали. Они, конечно, были, но в Праге — нет. И не ходили и после переворота, я думаю, что они открыто стали ходить после 68 года. Вместо них ходили те, кто им подчинялся. Причем, я помню сама чехов, с которыми мы были в дружеских отношениях, которые, не будучи просоветскими, мне говорили: да вы увидите, у нас все будет иначе, вы не беспокойтесь, у нас демократическая традиция, а у вас, в России, ее нету. У вас и не могло ничего получиться, а мы сумеем. Я должна сказать, что они исчезли, и были не первые, кто исчез. В отличие от того, что произошло в России, где сначала исчезли левые, там исчезли те, кого считали правыми и кто определенно принадлежал к демократической оппозиции. Они стали постепенно все исчезать, никто не знал, куда они делись. А потом стали исчезать и те, кто говорил: у нас будет иначе, потому что мы на самом деле демократы. Интеллигенция исчезла вся.

У нас был очень широкий круг общения, потому что я очень быстро выучила чешский язык, потому что была молодая, и все это давалось очень легко. Я не учила его специально, просто разговаривала с людьми, читала газеты, слушала радио. У меня совершенно не было никакого иностранного акцента, меня принимали за чешку и поэтому разговаривали совершенно спокойно. Благодаря этой возможности говорить на их языке и не искать только тех, кто говорит по-французски или по-английски, круг общения стал огромным. Ограничений в том смысле, чтобы мне говорили: нет, не ходите, не было никогда. Просто за мной следили, это я чувствовала. Через некоторое время начала понимать, что за мной все время кто-то идет или едет, куда бы я ни шла, с кем бы я ни встречалась. Но это пришло постепенно. Русское тут было ни при чем. Один раз я только помню, как мне сказала женщина-чешка, с которой я была знакома: вы знаете, мы так вас любили, мы так любили Россию. Мы сейчас вас ненавидим так же, как мы ненавидели немцев. Вы уж меня простите, но я должна вам это сказать. Мне запомнилось это на всю жизнь.

Началась классическая жизнь западных дипломатов в абсолютно вражеской, настороженной, испуганной, недоверчивой стране.

Я помню так называемую (потому что она была просто в подвале) русскую церковь в Праге, я туда ходила иногда. Я не помню там никакого епископа, я помню священника. Типично эмигрантская церковь, я помню, что возвращалась с пасхальной заутрени, ночью меня провожал кто-то из эмигрантов. У меня там была одна только приятельница, которая была замужем за русским, которого к тому времени уже не было в живых, такой профессор Ляцкий. Он там считался авторитетом и важным представителем эмигрантской культуры. Преподавал в университете. У него была прелестная жена-сербка, Вида. Муж был секретарем посольства, кроме этого, зная, что есть я, ему поручили работу, которая была работой на Италию. Это 48 год, момент, когда решается судьба Италии, станет она коммунистической или нет. Вопрос стоял так, потому что итальянские коммунисты имели достаточный шанс выиграть выборы, Италия с того момента могла стать коммунистической страной.

Моего мужа выслали, его объявили персоной non grata и дали 24 часа на отъезд. Причина была в том, что он действительно очень большому числу людей помог уехать из Чехословакии. Им давали итальянские паспорта, а приехав в Италию, они эти паспорта сдавали и получали политическое убежище. Он был во всех этих операциях промежуточным лицом своей помощью. Кроме того, это был момент, когда Италия могла стать коммунистической страной. Шла борьба не на жизнь, а смерть между христианскими социал-демократами, которые были тогда единственной действующей политической силой, и коммунистами, которые были не менее сильны. Речь шла о том, чтобы показать и объяснить, что такое есть коммунизм. На примере Чехословакии, которая только что стала коммунистической, очень быстро стала превращаться в страну нищую, униженную, ободранную, потерявшую чувство собственного достоинства безнадежно. Все это было просто рассказать, только читая чешские газеты и делая из них соответствующие выписки, переводы и т.д. Этим занималась я, как единственный человек в посольстве, который знал чешский язык. Я очень хорошо помню, как меня попросили об этом, как я дала согласие и как я бесконечно искала, переводила. Это было очень легко, составить такую мозаику, просто беря из газет, не занимаясь никакими сложными операциями.

Тогда христианские демократы победили на выборах, это был триумф, они получили абсолютное большинство голосов, коммунисты были просто сметены. Муж, правда, получил какой-то очередной орден или не знаю что, не я. Но я думаю, это сыграло очень серьезную роль, гораздо более серьезную, чем то, что он передавал паспорта и давал имена тех людей, которым надо дать паспорт. Так он стал нежелательной фигурой, и его выслали. Я думаю, момент 48 года сыграл очень большую роль. Потому что значение, которое могли иметь такие два человека, как он и я, в этом посольстве, стало понятно.

Почему коммунизм так силен в Италии (как и фашизм)?

Я думаю, потому что, что там никогда не было сильной демократической традиции, это правда. Не было самостоятельного государства, потом было довольно искусственно создано королевство. Потом была постоянная борьба с папскими владениями, Ватикана и государства. Это вызывало непонимание того, что папские владения это одно, а Церковь — это другое, следовательно, антицерковные настроения, следовательно, поиск справедливости, человечности и т.д. (я думаю, что у нас было то же самое) — все это толкало в сторону коммунизма, который казался осуществлением того, что Церковь обещала, но не сделала. Я думаю, что это сыграло большую роль в истории Италии. Все родилось гораздо позже, чем в других странах Европы. Сознание единого государства родилось в конце XIX века, но довольно искусственно. Я бы не сказала, что это было естественным порывом всего народа, это было идеями какой-то части интеллигенции, которые некоторой частью населения принимались, а некоторой частью вовсе не принимались.

Это вечная моя тема, что Запад как таковой не существует вообще, что это разные страны и разные формы жизни.

О коммунизме.

Я сейчас не буду делать никаких выводов. Немедленное исчезновение всех товаров, которые были в изобилии. Как корова языком слизала. Конечно, искусственное: ну не могут быть магазины полны всем, и вдруг они пустые. Естественно, это означает начало черного рынка, который расширяется и процветает. В чьи руки он попадает? Полагаю, что в руки тайной полиции, то есть КГБ. Рестораны остаются, но вы, сидя в ресторане, абсолютно не уверены, что не придет полиция проверять, кто вы. И записывать имена и фамилии: кто сидит, с кем сидит, с кем разговаривает. Одна деталь меня поразила тогда и осталась навсегда, может, потому, что я очень болезненно реагирую на очень плохо содержащиеся уборные. Вот пример. Мы едем вместе с итальянцами, приехавшими из Италии, на экскурсию по Влтаве. Экскурсия, которую мы совершали несколько раз, и которая всегда была идеально обставлена. Приезжаем в то место, где должны были переночевать, и — это превращено в нечто, что невозможно описать. Прошло два месяца! Почему? Чехи, которые очень аккуратные, которые очень дорожат тем, чтобы все было как следует…

Что происходит? Почему? И потом, подчеркивание того, что одни люди имеют право, а другие не имеют права. Я помню, там был магазин, который соответствует советской «Березке», «Дарек». Он появился почти сразу, там надо было платить в долларах. Соответственно, там могли бывать только иностранцы. Я ходила, очень стыдилась, потому что я чувствовала на себе взгляды тех, кто шел мимо. Но это была потребность жизни. Но мне кажется, что появляется какая-то ненависть ко всему, в том числе и к себе.

Черный рынок совершенно невероятный. Я помню мясника (потому что мясо — это было то, что невозможно было достать), у которого я покупала мясо по нормальным ценам, а тут я платила в валюте или гораздо больше, чем по нормальным ценам. Но все это делалось так, чтобы никто не видел, вечером поздно или через кого-то. У меня была одна забота, я честно это говорю: у меня был муж, у меня тогда был один ребенок, две собаки и все-таки еще довольно много гостей бывало. Я должна была вести нормальную жизнь нормальной хозяйки дома как-то.

Метаморфоза совершенно поразительная. Я поняла гораздо позже, когда мы на короткое время попали на пару дней в коммунистическую Югославию. Это 66-67 год. Уже не совсем коммунистическую. Это невероятная атмосфера уныния, безнадежности, неверия ни во что, презрения ко всему, бесконечная пошлость и нечеловечность. Люди — не люди. Это была ровно та же атмосфера, которую я помнила по Чехословакии и которую тогда я, может быть, не совсем осознавала. Тогда это было что-то новое, над чем я в то время еще не думала.

Если мы доберемся до того, что есть коммунизм, то это будет оправданием нашего существования. Потому что я все время над этим думаю, все время стараюсь понять, с разных сторон к этому подхожу.

часть 1 / часть 2 / часть 3 << | >> часть 5 (о Солженицыне)