Радиостанция «София»
Христианский церковно-общественный канал
 
               


Представленный текст является расшифровкой аудиозаписей, сделанных в 1999-2000 гг. в Москве, когда по просьбе отца Иоанна Свиридова Ирина Алексеевна Иловайская в течение нескольких вечеров подробно рассказывала о своей жизни.

Текст не подвергался литературной редакции (только технической) ради сохранения стиля живой устной речи Ирины Алексеевны.

И. А. ИЛОВАЙСКАЯ
ВОСПОМИНАНИЯ

часть 1 << | >> часть 3 / часть 4 / часть 5 (о Солженицыне)

Часть 2 (сентябрь 1999)

До войны было абсолютно спокойное время. Хотя одним людям было легко жить, другим трудно жить, в зависимости от того, сумели они устроиться или не сумели. Но вообще — спокойная, с непризнанным Советским Союзом — Югославия была единственной страной, которая не признала Советский Союз. И с российским послом, потому что это был последний посол царского правительства, который продолжал жить в здании русского посольства и пользовался всеми привилегиями посла и дипломата, получал жалованье от югославского правительства. Его фамилия была Штразман, я как ни странно, это помню, и помню его жену. Они приходили к нам в дом довольно часто, потому что моя мать была страстной бриджистской. Она очень хорошо играла, у меня в Париже стоят все кубки, которые она выиграла на соревнованиях, что, правда, было на ее последней стадии жизни в Южной Америке. Она участвовала в целом ряде международных конкурсов, и эти кубки все ко мне приехали. А в Белграде просто приходили знакомые и друзья, и среди них как раз были Штразман с женой, которые тоже очень любили играть в бридж.

Сегодня меня журналист спрашивал, как я отношусь к аристократизму. Потом выяснилось, что он хотел спросить, считаю ли я, что существует вообще особая порода, которая называется аристократией. Так вот это была эмигрантская аристократия. Штразман был дипломатом царского правительства, так что, вероятно, он был, во всяком случае, из хорошей семьи. И все это было до тех пор, пока не подошла война, пока не произошел переворот.

К тому времени король Александр был уже убит, его убили, если не ошибаюсь, в 1936 году. Его сын Петр, ныне считающийся королем в изгнании, был еще ребенком. Поэтому был регент, двоюродный брат короля, Павел. Если не очень ошибаюсь, он был женат на какой-то греческой принцессе и решил, как и окружавшие его люди, что надо с немцами прийти к какому-то сговору. И они подписали пакт о ненападении: Югославия остается нейтральной, а немцы ее не трогают. На это была реакция такая, какую мы видим сейчас по телевизору. Когда я смотрю, мне кажется, что я вижу сцены тех времен: народное возмущение. Теперь я думаю, что это народное возмущение очень сильно подогревалось коммунистами, которые были сильны уже к тому времени в Югославии. Их очень сильно поддерживала Москва. Был народный мятеж, все высыпали на улицы, всеми восторженно выкрикивался лозунг: лучше война, чем пакт. Они прогнали этого князя или принца Павла, правительство, которое было сформировано, возвели на престол 16-летнего несчастного короля Петра и составили правительство, которое немедленно признало Советский Союз. Это было буквально накануне войны. Эта солидарность была не славянская, а политическая. Король Петр был ребенком, просто использовали его имя: он законный король, наследник престола и возглавляет государство, хотя ничего возглавлять он не мог.

Стали ждать войны и очень быстро ее дождались. Дождались ее ночью; я помню, что проснулись от странного шума. В те времена он был нам еще неизвестен; теперь, я думаю, мы все знаем, как это звучит. В моей жизни это была первая бомбардировка, я думаю, что и в жизни очень многих других людей в Белграде. Белград бомбили очень сильно. Все бросились в подвалы, которые, если бы в них попала бомба, нас бы, конечно, не спасли. Это были нормальные подвалы, в которые складывали дрова. По-моему, вся война длилась неделю. За это время Белград бомбили все время, ночи мы проводили в подвале. Это было очень неуютно, неприятно и, я должна сказать, страшно. Это ощущение страха живо. Причем потом, когда стали бомбить союзники, я уже не боялась. А вот первые немецкие бомбардировки — это было ужасно страшно. Ну вот, они заняли Югославию; началась, конечно, партизанская война.

Она началась почти сразу, потому что Югославия, действительно, не сдавалась. Не Югославия, а Сербия не сдавалась. Ее немедленно разделили: Хорватии дали больше чем независимость, она превратилась в союзницу Германии, под управлением усташей, которые действительно были чудовища, страшные люди, такие же как нацисты, еще хуже, может быть. У немцев хоть иногда попадались культурные люди, а эти к тому же были совершенные дикари. Это был местный нацизм. Словения тоже отделилась, но она была всегда очень мирная и очень цивилизованная. И Сербия осталась под довольно суровой немецкой оккупацией. То есть убивали, расстреливали, вешали на площадях, чтобы всем было видно. Началось преследование евреев очень скоро. Я помню очень ярко, как я увидела впервые людей с желтыми звездами, и совершенно не понимала, что это такое. Как и многие не понимали: почему-то появились какие-то люди с большой желтой звездой на пиджаках или на пальто, причем среди них были, конечно, и русские. Ну, потом узнали. Кто-то шарахался, кто-то, наоборот, старался проявить солидарность. Но не сделали того все-таки, что сделали голландцы, если я не ошибаюсь. Когда вышло это немецкое распоряжение, чтобы все евреи носили желтую звезду, все жители Голландии, и король тоже, вышли на улицы с желтой звездой.

Евреев постепенно стали депортировать, но очень долгое время мы, действительно, не знали, что с ними происходит, и верили в то, что рассказывали, что их увозят для того, чтобы создать отдельное еврейское какое-то не государство, но регион, где будут жить только они, и никто другой, чтобы они ни с кем не смешивались, с чистыми арийцами. Но никто не говорил, что их будут убивать, уничтожать. Все слушали ВВС, и вечером это было очень интересно, потому что начинался комендантский час и одновременно из всех окон начинали звучать позывные ВВС. Немцы пытались как-то остановить это, ходили в квартиры, но в результате оказалось, что это все квартиры, и все окна были открыты, и отовсюду это звучало. Как арестовать весь город и отобрать все приемники? Это довольно трудно. Передачи велись по-сербски, откуда — не знаю. Такие же, как для других стран. Они говорили о войне, но вот о преследовании евреев и о лагерях смерти они не говорили. Так что сегодня им ставят в вину, и не только англичанам, а вообще, западным странам, что они не реагировали как надо долгое время, хотя, конечно, знали. Я помню этот вечерний город, потому что возвращалась обычно за две минуты до комендантского часа, немцы заканчивали свои радиопередачи, и эти их песни, которые все, наверное, знают, забивало совершенно ВВС со своими позывными и затем с новостями.

Партизанская война шла в горах, о ней было известно. Эта война очень скоро показала, что на самом деле происходит. Потому что с одной стороны были партизаны-коммунисты, под командованием Тито, а с другой стороны — партизаны-националисты, монархисты, генерал Драже Михаилович, которого они потом поймали и казнили. О нем написал очень хорошую книгу Вук Драшкович. Для меня совершенно непонятно, как человек, который написал такую хорошую книгу о Михаиловиче, может быть в жизни таким идиотом, каким он себя проявляет. Это тайна для меня; может, кто-то другой написал, не знаю.

Что было самое важное, и о чем мы знали, это что коммунистические партизаны боролись с, так сказать, конкурентами, с партизанами-антикоммунистами гораздо больше, чем с немцами. Они старались уничтожить партизан-некоммунистов, а немцев оставляли тем, чтобы уж они с ними и воевали. Коммунисты были гораздо лучше оснащены, поддерживались из Москвы, а те — так, немножко. И особенно, конечно, с того момента, когда они сговорились, если я правильно помню, в Ялте о том, что Югославия… Так как они не сказали открыто, что она войдет в Советскую зону влияния, Тито и осмелился потом взбунтоваться против Сталина. Но во всяком случае, не было сказано и о том, что она войдет в зону западную; она должна была быть нейтральной, будут выборы, и тогда народ решит, хочет ли он Тито или Михаиловича. Они прекрасно знали, что все это ерунда, но комедия разыгрывалась.

В Белграде было очень трудно жить, было очень голодно. Процветал черный рынок, как всегда в таких случаях. И русской эмиграции стало жить очень трудно. Это было время когда моя мать сделала то, чем я очень горжусь. Она создала благотворительную организацию поддержки русской эмиграции. Русский дом еще оставался, до какого-то времени даже гимназия продолжала работать, потом ее закрыли. Немцы старались всячески притянуть русских на свою сторону и рассчитывали на помощь, на то, что это будут из союзники, особенно с того момента, как началась война. Тогда возник этот самый Русский корпус, о котором я рассказывала. А Русский дом оставался Русским домом. Продолжал работать театр, потом тоже прекратился. В конце концов, остались только богослужения. Особенно я помню Пасхальную заутреню, которую служили на рассвете, поскольку был комендантский час, и ночью служить нельзя было. Это было совершенно необыкновенно прекрасно. Помню, как все были уверены, что союзники бомбить не будут, а они еще как… Может, они просто и не знали, что это православная Пасха. Но, во всяком случае, что во время бомбардировки все прятались в церкви, я очень ясно помню.

Так вот мама, которую звали Ксения, создала нечто, что называлось Союз русских женщин, который занимался всякой благотворительной деятельностью. Она организовала в этом самом Русском доме ресторан, который был очень хорошим, с прекрасным питанием, с очень дорогими продуктами, которые ей удавалось доставать через всяких друзей, знакомых. Он был очень дорогой и посещался всеми, включая и немцев, которые платили большие деньги. А на деньги, которые выручались от ресторана, она создала столовую, которая кормила даром всех тех, кому нечего было есть. Я прекрасно помню этих эмигрантов, которые приходили каждый день и получали обед и ужин. И благодаря этому, я думаю, не умерли с голоду. Это длилось несколько лет. Помогали и просто деньгами. Собирали на каждый праздник деньги, я в этом всегда участвовала, вообще молодежь, старшие ученики гимназии просто ходили по домам и собирали деньги. Мы обращались с людьми так «немилосердно», что они были почти вынуждены давать нам деньги. Мы собирали довольно много. Была и солидарность, и помощь, люди как-то спасались. При этом старые свои занятия в фирме она продолжала, была очень деятельным человеком.

ервоиерархом тогда был Анастасий. В самое первое время он старался держаться нейтрально. По мере того, как шла война в Советском Союзе… Мне очень трудно сказать, потому ли это было, что он думал, что немцы побеждают, или он действительно верил, что они освободят Россию… К тому времени уже существовал Власов с его якобы создававшейся армией, которую так никогда и не создали. Привозили каких-то советских военнопленных в Белград для того, чтобы убедить всех русских, чтобы они шли воевать, освобождать Россию от большевизма. Вообще, немцы старались использовать эмиграцию как могли. Было две тенденции. Одни считали, что надо русских использовать, дать им возможность участвовать в этой войне и привлечь людей на свою сторону. А другая тенденция была, наоборот: нет, с русскими ничего сделать нельзя, кроме как превратить в крепостных, полностью подчинить и использовать, конечно, все бесконечные российские богатства. Победила вторая тенденция.

Немецкие сообщения были все о победах, и первое время они, действительно шли. А потом они почти перестали об этом говорить, но ВВС сообщала. Воспринималось это русскими очень по-разному. Были люди, которые на самом деле очень надеялись на то, что немцы победят и что это будет падением большевизма, что после этого Россия станет той, какой она была, когда они ее покинули. Что все вернется к прежнему, потому что прошло всего 20 лет, этот период будет вычеркнут, и мы вернемся к тому моменту, на котором остановились. Кто признавал Февральскую революцию, кто не признавал… Вот Октябрь однозначно не признавался. Тех, кто приветствовал победу Красной армии, я не помню. Может быть, кто-то и был, но я таких не помню. Было очень много людей, которые абсолютно не принимали нацизма, считали, что это два ужаса, равные друг другу. Но чтобы были люди, которые радовались победам Красной армии, я не помню.

В какой-то момент все узнали, что Югославию отдают Тито. Сербы не хотели в это верить, думали, что союзники их никогда не предадут. Большинство не хотели под красных. И когда сейчас возмущались действиями НАТО, я как раз думала, что никто и не вспоминает о том, что обида, гнев и чувство предательства сохранилось с тех времен. Как, вы наши природные союзники, мы вместе боремся против нацизма, и вы должны защитить нас и от Советского Союза. Мы не хотим под власть Союза, а вы нас отдаете. Конечно, все партизаны Михаиловича, героические боровшиеся, все погибли. Их перебили и советские войска, и титовские.

Те, кто по тем или иным причинам не хотели попасть под власть коммунистам, стали бежать. Бежали и сербы, и часть русской эмиграции. Среди сербов это было, определенно, меньшинство, это нельзя сравнить с эмиграцией из России. А что касается русской эмиграции, то большинство. Кто-то не мог уехать, кто-то надеялся, что как-то выживет. Второй раз все бросать очень трудно. Тем не менее наша семья принадлежала к тем, кто бежал.

Мы ехали на том же поезде беженцев, русских и сербов, где был вагон, в котором уезжал митрополит Анастасий. Поезд шел в Австрию. Везли икону Курской Божьей Матери, всеми очень любимую, и «Страстную». Сначала они, по-моему, каким-то образом попали в Швейцарию, а потом эмигрировали в Америку. Это была немецкая область, и они никого не спрашивали, кто они и почему. Бегут и бегут. Большинство постаралось застрять в Австрии, никто не хотел в коренную Германию. Никто не знал, что она получит свой статус, но все рассчитывали на это. Было понятно, что после поражения немцев Австрия станет отдельной страной, как было и прежде.

Бегство было, как бывает в таких случаях. На поезде, сколько можно было, а потом много пешком, на случайных грузовиках, как получалось. Поезда союзные войска бомбили, вообще бомбили все подряд. Я помню, что Австрию мы прошли отчасти пешком, старались все-таки пристроиться на грузовики. С нами были две женщины в возрасте — моя бабушка и мать моего отчима. Дед уже умер в Дубровнике.

Когда мы с мамой попали в усташевскую тюрьму, мы как раз пробирались к нему, потому что он умирал, и мама хотела его видеть. И я была с ней, нас сняли с поезда… Это было в 43 году. Прямой почтовой связи между Хорватией и Сербией не было, была граница, сопровождаемая дикой враждой между этими двумя народами. Они говорят на одном языке, хотя это отрицают. Разница состоит в том, что хорваты пишут латинским алфавитом, а сербы кириллицей, а язык по сути дела один с небольшой разницей в произношении. Но мы учились-то на языке, который назывался тогда сербскохорватский. Окольными путями мы получили известие о том, что мой дед при смерти, и поехали в Дубровник. Разрешение было получить почти невозможно. Или за крупную взятку сербским чиновникам, которые были на службе у немцев, или если иметь большую протекцию в полиции, которой у нас не было. Мама дала эту взятку, получили мы документы, которые были, я думаю, абсолютно подлинными. Тем не менее, в это время уже существовали доносы на того чиновника, который выдавал эти разрешения. Поэтому они охотились за людьми, у которых были разрешения за подписью этого чиновника. И поэтому признаку нас и сняли с поезда, когда мы уже пересекли границу и были в Хорватии. Нас посадили в тюрьму. Они утверждали, что мы еврейки, бегущие в Италию. В то время очень многие евреи, которые могли, бежали в Италию, потому что оттуда можно было довольно легко уехать дальше, в Палестину. В Италии жестокий контроль начался тогда, когда пришла немецкая оккупация, и немцы взяли все в свои руки. А пока это была еще Италия, хоть и фашистская, антисемитизм был, так сказать: много слов и очень мало дела. Они говорили, что возродят Римскую империю, но я сомневаюсь, что они в это верили.

Потом нас вернули в ближайшее к Белграду, но хорватское место, и тут началось то, что можно назвать, я не знаю, следствием. Но какое следствие: начальник местной полиции, известный своей жестокостью и садизмом, очень страшный человек, просто утверждал, что мы еврейки, и все. Я отказывалась говорить, что я не еврейка. Мне еще не было 18 лет. Я помню, что нас выстроили во дворе, и он проходил мимо группы арестованных женщин. У него в руках была плетка. Он похлопывал себя этой плеткой по сапогам, останавливался перед каждым и говорил: жидовка? А когда он дошел до меня, я уже открыла рот, чтобы сказать: да…

(пропуск)

…двух пожилых женщин, которых потом увели и которые исчезли навсегда в одном из лагерей смерти. Но вот не знали, когда их уводили, спрашивали других в тюрьме, куда их ведут, и полицейский, который их уводил, говорил, что их выселяют куда-то, отправляют, чтобы они жили сами между собой, не жили с другими народами… И в общем, очень многие, включая, я должна сказать, и нас, мою мать и меня, верили в это. Мы не понимали, что их ведут на смерть. Мы это поняли гораздо позже. Но, во всяком случае, это было, при всех условиях, ужасно совершенно. Ведь я их помню, как сегодня, этих двух пожилых женщин, с такими неподвижными, застывшими лицами.

Неизвестно, чем бы все это кончилось. Но все-таки я думаю, что мама, так же как и я, не говорила, что нет. Но даже если бы мы сказали нет, это ничего бы не дало. Какое-то странное разделение все-таки было. Я не знаю, что они делали с теми, о которых приходили к убеждению, что они не евреи. Там были и другие, не только по этому обвинению, если можно назвать его обвинением. Были и политические. Уголовных не было. Но вышла на свободу одна женщина, которая сидела в той же камере, где и мать моя. Мы сидели отдельно и не имели права друг с другом разговаривать. Эта женщина, она тоже была из Белграда, взяла у моей матери адрес дома в Белграде, потому что там же никто не знал. И могли не узнать очень долгое время, потому что не было связи между Сербией и Хорватией. Белград был через реку, и там проходила граница.

Был телефон, эта женщина сообщила моему отчиму. Отчим бросился что-то такое делать, действительно бросился. В общем, отчим выкупил нас, границу он не пересекал, обратился, быть может, к немецким властям. Я думаю, что он просто заплатил много, и нас перевели в другую тюрьму, которая была уже для уголовных преступников, а не для политических. Это была старая крепость, еще австрийских времен, абсолютно пустая. Мне кажется, что мы были единственные узники во всей этой огромной штуке. Там-то произошел тот эпизод, который для меня был большим уроком жизни. Вообще все это было для меня большим уроком жизни. Дело в том, что очень скоро мы обнаружили, что состояние туалета приблизительно как на журфаке, может, еще хуже, трудно сравнить. Это было очень болезненно, трудно пережить и для моей матери, и для меня. Мать уговорила полицейского, заплатила ему, так как у нее были какие-то деньги, и они пошли вместе, купили всякие порошки и все прочее. И моя высокоинтеллигентная мать, дама в самом лучшем смысле этого слова, пошла и отмыла, оттерла это место своими руками. Я должна сказать, что вела себя, как последний трус. Я понимала, что меня немедленно вырвет, и даже не подошла. И только думала: Боже мой, какая у меня мать. Полицейский хохотал до слез, потому что ему казалось это глупостью, такого он в жизни не видел. Она еще деньги заплатила за то, чтобы отмыть уборную! Тем не менее, она это сделала, после чего ею стало возможно пользоваться и не умирать каждый раз от ужаса. Это был для меня один из самых важных уроков жизни, который я не забуду никогда, — ее реакция. Она была такой человек во всем.

Сначала отпустили меня под предлогом, что я еще несовершеннолетняя. Я просидела там шесть месяцев. Это был шок, я очень хорошо поняла Солженицына, когда читала начало «Архипелага». Если Вы помните, он говорит, что такое арест. Когда человек перестает чувствовать себя человеком, когда он начинает быть тем, у кого нет никаких прав, вообще ничего нет. Это я действительно испытала, а поскольку была молодая, то чувствовала наиболее остро. А впрочем, кто его знает, не знаю, в каком возрасте это острее. В общем, меня отпустили, что было совершенно ужасно, потому что расставаться с матерью... Но тут не спорят, раз тебя отпустили, то и убирайся. Дали мне документы, с которыми я перешла границу, и вернулась в Белград. У меня есть воспоминание о том, как я провела первую ночь еще на хорватской стороне, у нас там были знакомые, и легла в постель, в которой были простыни. Это чувство простыни — какое это было блаженство. Я до сих пор помню, райское чувство. Глупо, конечно, но что делать, вот так.

Мама просидела еще после этого месяца два, потому что ее судили. Присудили к какому-то штрафу и к какому-то сроку тюрьмы, который она уже отсидела. Дедушка был с бабушкой в Дубровнике, скончался, и мы его уже больше не видели. Бабушка осталась одна, и на следующий год мать получила вполне законное разрешение, уехала уже без меня, забрала бабушку и привезла в Белград, чтобы она не оставалась там одна.

Дом там остался, но, как ни странно, нам все удалось сохранить. Это второй случай в нашей жизни, первый, как Вы помните, был с Литвой. Дом спас для нас наш друг поляк из Дубровника, с которым мы были очень близки. Он просто поселился в нашем доме, а поскольку он был поляк, союзник, они его не трогали.

Вернувшись домой, я вскоре познакомилась со своим будущим мужем. Мы были знакомы, но поверхностно, а тут как-то познакомились более серьезно. Он работал в итальянском посольстве во время немецкой оккупации, и участвовал в работе Итальянского культурного института. Там мы и познакомились, потому что я ходила на курсы итальянского языка и итальянской литературы. Это было своего рода бегство из этой оккупированной, мрачной, несчастной страны и жизни. Очень многие туда ходили. Итальянцы совсем не одобряли эту войну, особенно Министерство иностранных дел, оно шло своими путями. Муж именно поэтому и уехал, что очень много помогал антинемецки настроенным сербам: делал им документы, чтобы они могли уехать; давал топливо, потому что был холодно, а он получал его довольно большое количество как дипломат; отдавал почти все: еду, продукты, которые они получали тоже в большом количестве. Он к тому времени был один, разошелся со своей женой, жена и сын были оба в Италии. Так что он жил один, но дипломаты всегда в привилегированном положении. Он этим и делился очень щедро.

В посольстве никто не жил, он снимал квартиру, и его хозяйка дома была членом сербского сопротивления. Много ее друзей было в сербской полиции, а сербская полиция поделилась на тех, кто был верен действительно немцам, и на тех, кто делал вид. И вот те, кто делал вид и использовал тот факт, что служит в полиции, следили за тем, что делали немцы и какие приходили от них приказания. Среди прочего, когда было уже ясно, что Италия выходит из войны и разрывает союз с Германией, в сербской полиции были списки всех тех итальянцев, которых надо было арестовать немедленно, как только произойдет этот разрыв, которого ждали с минуты на минуту. Это было лето 43 года. Генерал (фамилия неразборчиво) объявил, что Италия совершила огромную ошибку, что народ не согласен с тем, что сделал Муссолини, что Италия выходит из войны и разрывает союз. И Италия поделилась на две части. Муссолини, который еще существовал, и те, кто оставался ему верен, уехали на север. Правительство переехало в Венецию. Остальные — кто как. Муж мой просто вышел из Министерства иностранных дел, несколько лет был вне его.

Его квартирная хозяйка примчалась и сказала, чтобы он уезжал немедленно, потому что он во главе этого списка. Как только будет объявлено официально, что Италия разорвала союз с Германией, вы будете арестованы на следующий же день. Я помню, что я пришла к нему, увидела чемоданы, и он мне сказал, что уезжает, потому что если его арестуют, то, по всей вероятности, это будет конец. И что он меня выпишет в Италию. У него было много иллюзий на этот счет, и он действительно сделал много, чтобы это произошло, но, конечно, это было абсолютно невозможно. Он приехал в Рим, вышел из Министерства иностранных дел, которое уезжало на север, остался в Риме. Рим очень скоро оккупировали немцы, и мы оказались в одной оккупационной зоне. То время, пока мы были в одной зоне, какое-то общение оставалось возможным, очень с большим трудом, через Красный Крест, одна моя знакомая работала в немецкой военной почте. То есть время от времени, каждые три месяца, мы писали по-французски, потому что я не знала итальянского. Это был единственный для нас общий язык, а потом я очень быстро научилась итальянскому, тогда уже мы говорили по-итальянски.

В это время как раз моя мать была в Дубровнике и забирала бабушку. Когда она вернулась, он уже уехал. У меня появились первые седые волосы. Мама посмотрела, я прекрасно помню ее взгляд, и сказала: он уехал, да? Я сказала, да, он уехал.

Едем мы в поезде с мамой, отчимом, двумя бабушками. Доехали до Вены, нормально нашли каких-то родственников отчима, старых эмигрантов. Мы провели там некоторое время, а когда к Вене стали подходить советские войска, это бегство продолжилось на запад. Просто, элементарно: на запад. У меня еще было: в Италию, по возможности. Мы шли к итальянской границе. Я помню момент, когда мы с мамой шли пешком, куда-то исчез багаж, который с нами был, и мы обе сказали в один голос: Боже, какое счастье! Наконец, не надо думать об этих чемоданах, куда они делись, что где лежит. Потом, к сожалению, грузовик с чемоданами нашелся.

Мы дошли почти до итальянской границы, и в этот день кончилась война. Немедленно появилась граница между Австрией и Италией, и эту границу уже нельзя было перейти. И мы, со всей семьей и с чемоданами, остались по эту сторону. Нашли жилье, поскольку мать была с большими способностями менеджера, она везла с собой большое количества сала и водки, которые где-то достала еще до отъезда, и таким образом мы выживали. Мы надеялись перейти границу и дойти до Рима. Хотя я не знала, в Риме ли он. Но предполагала, что, скорее всего, да. Он мог быть на одном месте, а я нет. И он тоже был уверен, что я, наверное, исчезну, и очень боялся, что меня могут забрать, увезти в Советский Союз, в общем, у него всякие были страхи.

часть 1 << | >> часть 3 / часть 4 / часть 5 (о Солженицыне)


Яндекс.Метрика